Метка: Иван Савин

ИВАН САВИН (продолжение) КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.

Скандинавские посланники в Москве.
(от нашего корреспондента)
«Надолго-ли, всерьез-ли», но целый ряд государств завязал теперь кое-какие торговые отношения с СССР. Впереди всех идет Скандинавия. Предупредительность скандинавских правительств  доходит до того, что они заменяют своих, почему-либо неугодных совнаркому представителей более податливыми и менее «контрреволюционными». Так, вместо норвежского посланника в Москве Яклена, откровенно называющего торговлю с союзом советов грандиозным жульничеством, ныне назначен бывший норвежский посланник в Риге Урби.
Наряду с Норвегией, совнарком сладкими речами того же Чичерина, победил и Швецию. Шведский посланник – фон-Гайденштам, бывший секретарь шведского посольства в Петрограде – уже вручил свои вверительные грамоты совнаркому. Вообще Швеция пользуется наибольшими симпатиями советского правительства и внешторга. В очень многих магазинах Москвы выставлены образцы  шведских фирм, рекламирующих свои товары. В одной из витрин на Кузнецком мосту, за огромным зеркальным стеклом, человек десять изящно одетых дам работают на вязальных машинах шведского производства. У витрины – всегда толпа зевак.
Слежка за иностранными представителями у всех на языке. Впрочем, Англия осмелилась поставить это на вид вездесущему ГПУ.
Шпиономания «самого свободного в мире правительства» по-истине не знает границ. Каждый иностранец окружен целым штатом чекистов. За ними следят на службе, в частных домах, на собственной квартире, на улице, в театрах.
Как-то умудряются снимать копии с писем, получаемых иностранцами, даже в том случае, когда корреспонденция привозится курьером. Вся прислуга, конечно, на службе у районного отдела ГПУ. Иногда на этой почве происходят забавные инциденты.
Датский посланник Шоу заметил на голове своего шофера, приставленного к нему ГОСПОЛИТУПРАВлением, остроконечную шапку красноармейского образца с советской звездой. Шоу потребовал заменить большевистский головной убор шоферской шапкой принятого в Дании образца; шофер отказался. Шоу обратился с жалобой в комиссариат иностранных дел (по закону, всеми шоферами, приставленными к иностранным миссиям, заведует особая комиссия наркоминдела); оттуда ответили, что не считаю возможным снять с шофера датского посла шапку с советской эмблемой.
После продолжительной переписки «шапошный конфликт» был улажен взаимными уступками обеих сторон: упорный коммунист облачился в костюм шофера русского образца. Вряд ли этот инцидент возвысил в глазах иностранцев авторитет наркоминдела, в продолжении двух недель уговаривавшего строптивого шофера уступить представителю дружественной державы.

Негласный наблюдатель за эмигрантами? «Печатпред».
( от гельсингфорского корреспондента «Сегодня»)
Гельсингфорс, 4 октября. Агентом печати при полпредстве СССР в Гельсингфорсе назначен Виктор Косинский.
Ему же, по слухам, поручено негласное наблюдение за эмигрантами и прочие ге-пе-устские функции.
Сегодня № 227, 05.10.1924

Финляндская социалистическая советская республика.
В лагере Экенесса (Tammisaari) в настоящее время  предаются размышлениям о жизни бывшей и будущей около 1000 арестантов. Из них 441 человек активно участвовали в красном восстании, 250 словесно насаждали в Финляндии советский строй и 300  проливали буржуйскую кровь, впрочем, на уголовной почве. Бандиты уголовные размещены отдельно от прочих, все же политические бандиты вкупе коротают время тюремного заключения, играя в СССР.
Дело в том, что среди политических есть представители разных социалистических партий: просто левые, левее здравого смысла,  анархисты и – больше всего – коммунистов. Последние играют в Экенессе роль «правящего пролетариата», терроризируя всю тюрьму.
«Экенесский совнарком», нарушая беспрерывно лагерный распорядок и дисциплину, требует того же и от «подвластного народонаселения». Все неисполняющие декретов «совнаркома» считаются шпионами, бандитами и, при случае, избиваются до полусмерти. Словом, совсем СССР. Будь винтовки, и «высшая мера наказания» появилась бы.
Роль власти исполнительной играют «красные тюремные комиссары». Они тщательно следят за арестованными, что бы те на обязательных работах не превышали максимальную рабочую норму, установленную экенесской комячейкой – «советом мастерской». Комиссары заставляют всех заключенных встречать и провожать администрацию лагеря криками:
— Долой буржуазию! Прочь мясников Финляндии! Вон, собаки!
Как и во всяком «приличном доме», имеется своя пресса, тоже, разумеется, коммунистическая. На работе, в церкви и в бане особый «комиссар информации» раздает мелко исписанные клочки бумаги:  Тайный орган экенесской коммунистической партии.
Духовной пищи не лишаются и уголовные. Товарищи сотрудники тюремного листка, встречаясь с уголовными на работах, просвещают их бессознательные головы советской премудростью, не желающих слушать – бьют смертным боем.
«Тайный орган» — совсем подстать «Известиям « и «Правде». Нецензурная брань по адресу властей, восхваления коммунизма. Только, разве, километровых свекловиц нет. Зато «текущие моменты» и «фронты» такие же, если не поярче:
— В помойную яму мировую буржуазию!
— Да здравствует Коминтерн, защитник угнетенных!
— Красная армия, сверни голову всем королям и президентам!
— Грязные руки прочь от рабочей Финляндии!
Недавно несколько человек арестантов, осмелившихся вступить в прерикания с «совнаркомом», были так избиты коммунистами, что их в бессознательном состоянии отправили в лагерный лазарет.
Все попытки тюремных властей положить конец этой «финляндской социалистической советской республике» в миниатюре – не увенчались успехом. Тесная спайка между коммунистами и страх перед последними остальных заключенных  настолько сильны, что невозможно узнать, кто именно является инициатором коммунистического террора в лагере. Запретить агитацию и предупредить эксцессы чрезвычайно трудно, ибо арестанты размещены не по одиночке, а по 15-20 человек в каждой камере.
«Тюремный совнарком» не выдает «тройки» (имеется и такая). Из остальной компартии, никто, даже под страхом наказания, не соглашается выдать вождей. Штрафы не помогают. Пытались арестовывать предполагаемое «политбюро» лагеря – сейчас же появилось новое руководство и новый террор.
Главный директор тюремного управления Арвела, в беседе с сотрудниками местной печати заявил, что лучший способ прекращения коммунистичеких насилий – это распределение их по одиночным камерам Абоской (Турку) и Гельсингфорской (Хельсинки) тюрем. Кажется, что вряд ли это успокоит воинственный пыл советских человеков. Если  уж они в концентрационном лагере устроили Совдепию, то и в одиночках что-нибудь устроят, на то они и «сознательные».
Сегодня № 237, 17 октября 1924., с.1.

ИВАН САВИН (продолжение) КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.

Гельсингфорс, 25 сентября.  Здесь получен из Советской России экземпляр прокламации, разбрасываемых в Москве и Петрограде подпольной рабочей организацией – «Комитетом борьбы против экспорта хлеба». В  прокламации говорится, что, несмотря на идущий голод, экспорт зерна из России продолжается во имя III интернационала, нуждающегося в деньгах для коммунистической пропаганды заграницей. Снова русские крестьяне и рабочие обречены на голодную смерть, снова в голодных районах имеют место официально зарегистрированные случаи людоедства. Но мародеры из совнаркома по трупам наших детей вывозят заграницу хлеб. Комитет призывает рабочих, крестьян и солдат красной армии всячески препятствовать вывозу хлеба, устраивая забостовки и не платя налогов.зываемых «правых коммунистов» Коминтерну, продолжает интересовать шведскую печать. После закрытия ставленников «Экс-Р’а» Кильбумом оппозиционной коммунистам газеты «Фолькетс Дагеблад», таким же  насилием была закрыта другая газета правых коммунистов «Голос народа». Все местные отделы шведской компартии подчинились диктатуре «Экс-Р’а». В настоящее время таинственный посол коминтерна руководит выборами в риксдаг желательных ему кандидатов из числа преданных Москве. Редактор «ликвидированной» Кильбумомо газеты Хеглунд продолжает всети на страницах социал-демократического органа «Политикен» кампанию против диктаторства «Экс-Р’а» и пославшего его Зиновьева.

Сегодня №207, 12.09.1924, с.5.

«Экс-Р»  выслан

Гельсингфорс, 17 октября. По требованию шведского правительства Стокгольм покинул известный коммунистический агитатор Сантери Нюберг-Нуортева, он же Александр Нуортев, финский большевик, в качестве представителя III интернационала защищавший «русские» интересы в Швеции. Ввиду того, что Нуортева  официально считается представителем агентства «Роста» в Стокгольме и почему-то причислен к советскому посольству, изгону его из Швеции предшествовали длительные дипломатические переговоры между Стокгольмом и Москвой. Теперь считается установленным, что таинственный «Экс-Р», разложивший компартию Швеции на две враждующие части и наводнивший всю  страну коммунистическими агитаторами, и был Нуортева.
Вместе с Нуортева выгнан из Стокгольма и другой член этой знаменитой организации – английский большевик Стюарт. Оставшийся  «центр коммунистической пропаганды» в лице одного немца и одного венгерца, продолжает работать на том же поприще и в том же направлении.
Советская миссия в Стокгольме протестовала против «высылки официального представителя дружественной державы». Советская печать считает, что высылка Нуортева и Стюарта отнбдь не прекратит большевистской работы в Швеции, где тысячи агитаторов открыто проповедуют советский строй.
Сегодня №229, 19 октября 1924
Сегодня № 227, 5.10.1924, с.2.

Петербург и Москва в конце сентября.

(от гельсингфорского корреспондента «Сегодня»)
После долгой, утомительной процедуры на границе между Финляндией и Советской Россией я, наконец,  сел в купе первого класса на первой красной станции – Белоостров. Небольшой поезд плавно отошел от мрачного вокзала, в окнах замелькал знакомый  финский пейзаж – скалы, сосны, редкие избы, опять скалы, опять сосны.
Спутники мои оказались удивительно милыми людьми. Один из них все время восторженно отзывался о жизни в СССР. Вначале, казалось, что мои компаньоны, — богатые словоохотливые промышленники, едущие в Россию налаживать торговые связи с русским рынком. Но вскоре  шоколад и восхваления советского строя показались мне слишком пресными, милые собеседники слишком похожими на переодетых чекистов. Я углубился в газету и, из предосторожности, молча проехал остальной путь.
В Петрограде меня сразу же повели в вокзальное отделение госполитуправления. (Кстати, у входа в это замечательное учреждение сохранилась  старая вывеска: «Отдел транспортной чрезвычайной комиссии» — ОТЧК). Документы мои оказались в порядке. Мне вежливо открыли двери, сказав:
— Вы свободны, гражданин.
Говорил я в че-ка и после нее по-шведски. Такая хитрость совершенно необходима: иностранец, владеющий русским языком, рискует постоянно видеть за собой двух-трех коммунистических сыщиков, оберегающих его от посещения слишком «контрреволюционных» мест.
Часам к пяти, в солнечный осенний день, я вышел на Невский, долго бродил по городу, хорошо знакомому мне с молодости. Я не узнал его. Это была жалкая, пыльная, грязная карикатура былого Петрограда.
В центре, закрыв глаза, слушая уличный шум и звон, вы еще можете вспомнить былую шумную столицу. Но сверните за угол – перед вами – «ленинград» во всей его потертой, заплатанной красе. На каждом шагу – «лысины» — развалины разрушенных домов. Почти все магазины заколочены, заборы, деревья садов и парков сломаны. По вечерам и ночью не только на окраинах, но и в примыкающих к центру улицах, — тьма египетская. Изредка мелькают тусклые керосиновые огоньки над воротами домов, изредка просверкнут красные глаза автомобиля.
Последний сокрушительный удар нанесло Петербургу наводнение. На Невском всплыла мостовая, весь проспект теперь в дырах. Здесь шутят, что вода смыла городскую грязь. Но вместе с грязью она смыла много домов, повредила набережную, залила окраины. В результате наводнения рухнул Дворцовый мост.
Все это потери внешние, физические. Гораздо рельефнее потери внутренние, душевные, наложившие неизгладимый отпечаток на весь русский народ. Я не мог предполагать, что быт может так исковеркать человека. В России теперь нет людей – есть покорные, механически-угловатые манекены, дышашие, живущие только потому, что у них  просто нет сил изменить или прервать свою жизнь. Свежего человека поражает здешняя забитость, потерянность, какая-то странная оглушенность. Совершенно не слышно смеха. Даже дети сумрачны и озлоблены. Все время вы чувствуете себя в неприятельской стране, где каждый видит в вас врага.
Раньше у меня были обширные знакомства в Петербурге. Трех из своих близких друзей я встретил теперь одновременно на Морской. Когда я с радостью протянул им руки, двое покраснели, смутились и прошли мимо, сказав скороговоркой:
— Извините, вы, вероятно, ошиблись. Я с вами не знаком.
И только третий, быстро свернув со мной за угол, попросил поскорее отойти от него, так как каждый русский, встречающийся с приехавшими из-за границы иностранцем, в тот же день попадает в ГПУ.
Одеты почти все бедно и грязно, в особенности плоха обувь. То и дело попадаются прохожие в лаптях, в матерчатых туфлях, в деревянных колодках. Я не говорю, конечно, о представителях власти и отживающих золотой век нэпманах, одетых безукоризненно.
На следующий день я был, по поручению одного шведского промышленника, в Тресте по продаже заграницей русской кожи. Очень любопытный визит.
В богатом кабинете меня встретил президиум треста, состоявший, повидимому, из былых владельцев предприятия. Правление весьма любезно говорило со мной о современном русском театре, о наводнении, о модном теперь в России вопросе – химической обороны страны, ни одним словом не обмолвившись об интересующем меня деле. Когда я прервал, наконец, длинное рассуждение о театре Мейерхольда вопросом: виноват, я хотел поговорить с вами по поводу кожи, у кого я могу получить необходимые справки? – председатель треста смутился.
— Ничего не могу  вам сказать определенного. Обратитесь, пожалуйста, в ГПУ, в отдел внешней торговли.
Я был искренне поражен.
— Позвольте, но ведь, кажется, вы изволите быть…
— Вы давно в Ленинграде? – прервал меня председатель.
— Второй день только.
— Это и видно. Видите ли, у нас теперь такой закон: все заграничные закупки делаются через ГПУ.
— Да, но для чего же вы существуете?
Председатель усмехнулся и ответил мне буквально так:
— Для декорации. Мы все связаны по рукам и ногам. Но что ж: деньги платят, мы и сидим.
Действительно, в ГПУ мне дали все нужные справки, предварительно тщательно порывшись в моих документах.
Из Петербурга в Москву я ехал около шестнадцати часов. Железнодорожное сообщение по Николаевской линии превосходно. В вагонах образцовый порядок и чистота, вежливая прислуга, хорошие вагоны-рестораны, в которых многие лакеи говорят на иностранных языках.
Москва имеет тот же неряшливый, может быть, даже еще более грязный вид, чем «Ленинград», но она значительно оживленней, шумней. Уличное движение огромно. Кроме трамваев, автомобилей и извозчиков сообщение поддерживается несколькими десятками многоместных автобусов. Толпа как-то живее, нахальнее петербуржской.
Извозчики те же, в длинополых кафтанах с теми же прибаутками, свойственными только москвичам. Называют своих седоков, как и раньше  «барином».
Меня вез в гостиницу дряхлый старик с папиросой из газетной бумаги во рту. Проезжаем вдоль Тверского бульвара, мимо небольшого сквера,  где очень искусно из живых цветов сделан портрет Ленина, старик указал на портрет кнутом и прибавил:
— Вот, барин, как у нас из черта Бога сделали.
— А ты не боишься, — спросил я, — что за такие слова в чеку посадят?
Извозчик махнул рукой.
— Чаво мне боятся-то! Я человек верующий. Какже это можно, чтобы Бога отменить, а на этого черта молиться?
— Ну а дети твои, небось, в коммунистической ячейке7?
— Посмели бы они у меня! Я б им живо шею свернул. Не, они у меня богобоязненные, в церковь ходят.
Получив деньги, извозчик снял шапку и сказал:
— Благодарю, ваше сиятельство! – на что тут же стоящий милиционер заметил  незлобно:
— Никаких теперь, дед, сиятельствов нету.
Старик презрительно оглядел милиционера и, тронув вожжами, ответил:
— Не твое дело, чучело!
Вышеприведенные строки – пересказ впечатлений приехавшего на днях из СССР шведского промышленника, которыми он поделился  с вашим корреспондентом.
Гельсингфорс, 1-го октября.

Какие разговоры частные, какие – деловые?
Гельсингфорс, 3-го сентября. (соб.кор.). После подписания последнего финско-советского договора открылось телефонное сообщение по линии Гельсингфорс-Петроград-Москва. Однако, на днях советское посольство заявило, что соответствующая инстанция в СССР разрещает лишь деловые разговоры с Петроградом и Москвой, — частные воспрещаются.  Финляндское правительство запросило Москву: что надо считать частными разговорами, а что «деловыми». Вероятно,  под «деловыми» разговорами совнарком разумеет коммунистическую пропаганду в Финляндии.
Сегодня №205  10.09.1924

ИВАН САВИН (продолжение) КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.

Гельсингфорс, 20 августа
Недвижимое имущество иностранцев, расположенное в пограничной полосе. В скором времени будет распродано или же передано во владение финляндской казны.Так называемое «имущество иностранцев» — это дачи и имения русских граждан, оставленные ими вольно или невольно в период революции и гражданской войны в Финляндии. Большенство из этих владений находится в крайне запущенном состоянии, дома давно не ремонтировались, многие дачи уцелевшими хозяевами проданы на слом  за бесценок, в виду того, что некогда богатая и оживленная дачная местность (Келломяки, Териеки и пр.) ныне почти безлюдна. В некоторых дачах поселились неимущие русские беженцы-эмигранты, последние в большенстве случаев буквально умирают от голода, так как никакой работы, даже физической, здесь найти нельзя. Мотивом продажи русской собственности или обращения ее в собственность финляндской казны  служит то, что в продолжении ряда лет безвестно отсутствующие хозяева  не платят за нее налогов, и, главное, что в СССР финляндские подданные лишены правовладения недвижимостью и получения наследства.
22 августа 1924, Сегодня

«Бессознательные» шведские крестьяне»
(от собственного корреспондента «Сегодня»)
Гельсингфорс, 8 сентября.  Союз крестьян Швеции. После экстренного съезда в Стокгольме своих представителей, обратился к шведскому министру иностранных дел с письмом следующего содержания:
«Крестьяне Швеции со старых времен привыкли повиноваться закону и уважать его. Не все, однако, питают одинаковые с нами чувства. Вам, вероятно, известно, Ваше превосходительство, о насилиях, переживаемых нашими братьями крестьянами Северной Швеции, насилиях напоминающих чужеземное иго в средние века. Известная всем иностранная власть покушается на нашу жизнь и свободу. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, как агенты якобы дружественной нам державы готовятся к ниспровержению политического и государственного строя Швеции. Никогда еще слово «Свобода» не было так искажено и не толковалось бы так преступно как теперь. Под маской  такой «свободы» наводнившее нашу страну агенты чужого государства производят нападения на  крестьян северной Щвеции, терроризируя население, мешая их труду, принуждая их угрозами вступать в противогосударственные партии. Находите ли Вы ваше превосходительство, как представитель страны, что это безобразие должно продолжаться? Господин министр, мы требуем прекращения силой проповеди грабежей и убийств. Мы требуем, чтобы иностранная власть не вмешивалась в наши дела. За нами не только все шведские крестьяне, но и все честные люди Швеции».
Не трудно, конечно, догадаться, агенты какой  «иностранной державы» терроризируют крестьян Швеции. Таинственный ”Ex-R”, посланный коминтерном в Швецию, сейчас же по приезде в Стокгольм оповестил, что явился он главным образом для пропаганды коммунистических идей среди «бессознательных крестьян отсталой мещанской Швеции»

Сегодня №219, 26.09.1924

Советская работа в Скандинавии
(от собственного корреспонднта «Сегодня»)
Гельсингфорс,  26 сентября. Известный финский  большевик,  член коминтерна, Нуортева выехал в Стокгольм  с особой миссией. Официально Нуортеву поручено «завязать торговые отношения ссср Швецией», в действительности же он назначен негласным агентом и инструктором коминтерна по компропаганде в  Скандинавии. Уже теперь в областях северной Швеции и Финляндии ведется подпольная агитация в пользу отделения этих областей от Швеции и Финляндии  и включения их в состав СССР. По инструкции опубликованной правыми шведскими газетами большевикам-агитаторам вменяется в обязанность  особое внимание обратить на пропаганду в войсках. Плоды этой пропаганды уже успели сказаться. В гарнизоне Бодена (северная Швеция) солдаты отказались исполнять распоряжения своего начальства.
Комитет борьбы против экспорта хлеба
(от собственного корреспондента «Сегодня»).

ИВАН САВИН (продолжение) ДВА РАССКАЗА.

В такие дни хотелось молиться… Чему – разве не все равно? Прошлому, не исковерканному злобой и нищетой настоящего; настоящему, насквозь проросшему полынной тоской, обманувшему нас, из-за угла пьяно хихикающему; будущему, неясному, туманному, но – помоги моему неверию, Боже! – может быть, немножко правдивому. может быть, капельку светлому…
Падал снег, пушистый, февральский снег. Бесчетной стаей белых мотыльков садился он на железо крыш и камни мостовой , на шапки, шляпы, пальто, шубы редких прохожих, на гнедую – вон, у театра заснувшую – лошадку, на голые ветви деревьев.
Я шел по Бассейной к Суворовскому, мягко тонул в снегу и в такт неторопливым шагам молился кому-то чудесной молитвой Сологуба:

 Хоть краткий миг увидеть Бога,
 Хоть гневную услышать речь,
 Хоть мимоходом у порога
 Чертога Божия прилечь.
 А там пускай затмится пылью
 Святая Божия тропа
 И гневною глумится былью
 Ожесточенная толпа…

 Тихо падали тихие слова в тишину заснеженного дня. И, казалось, слова эти тихие переплетались с тихим снегом, растворялись в снежинках и, как снежинки, садились белыми мотыльками никого не тревожа, не волнуя, на головы прохожих, на разбитую мостовую, на синий лак только что пробежавшего автомобиля…
 — Видели?
 Я вздрогнул от неожиданности. За мной шел утиной походкой пожилой мужчина, видимо – рабочий, с широким, неглупым лицом и криво улыбался.
 — Видели? Хромов-то наш как на машине пропер! И за что честь такая, спрашивается?За то только, что хулиган и пьяница да орать мастер?
 Я ничего не ответил.. Много их, очей всевидящих с Гороховой и Шпалерной, улавливателей «нэпманской идеологии» бродит теперь по городу… Того и гляди — влипнешь..
 Как будто читая мои мысли, рабочий сказал грустно:
 — Дожили… Нельзя слова никому сказать, каждый думает – шпион… Человек человеку зверем стал.
 — Д-да – вздохнул я – бывали времена и хуже, но не было подлей.
 — Именно – подлое время, подлющее.. Взять к примеру того же Хромова. В пятнадцатом году выгнали с завода за пьянство; пришел, плакал: жена, дети – взяли обратно; через год в конторе каким-то манером пишущую машинку спер и пропил; опять выгнали. А теперь – заведующий трестом, квартира в семь комнат. Бенц… Так почему –ж ему не пропить и треста, и квартиру, и машину, спрашивается? Плевое дело… А мы – страдай.
 Он глубже засунул руки в карманы и втянул шею в воротник, ежась от холода.
 — В прошлом году приходит к нашему главному инженеру и без всяких разговоров: давай доху, а т о сейчас донесу, что сын твой у Юденича был! Тот и дал.
 — Где работаете?
 — Путиловец я… только вы это напрасно – работаете… Какая ж это работа? Кто помоложе, поглупей – в потолки плюют да части воруют, спускают на толкучке. Рабочие, которые настоящие, зажигалками промышляют. Теперь, можно сказать, вся фабричная Россия в зажигалку вдарилась. Тем и живем…
 — Плоховато…
 — Что ж хорошего-то? Жалованья не платят – денег нет; паек – сами знаете: мало, чтобы жить и много, чтобы умереть… Поволжье, Поволжье! А загляни-ка, сукин ты сын, в квартиру какую рабочую – почище твоей Самары выйдет: холодина, ребятишки ревут, тряпки все проедены, голь одна. Мрут люди здорово, гражданин!
 — Чего же вы молчите? — с самым наивным видом удивился я. – Требуйте, настаивайте, соберите митинг! Власть-то ведь теперь – рабоче-крестьянская, ваша власть… Свобода слова, собраний, союзов…
 Рабочий недоверчиво покосился на меня.
 — Вы или смеетесь гражданин, или вчерась только с неба упали. Какая тут, к черту, свобода? Беспутство одно. На прошлой неделе был у нас митинг. Выступал один, наш тоже, самый что ни на есть красный, с пятого году коммунист и сказал: я, говорит, и в феврале, и в октябре первый на улицу вышел и теперь за рабочий класс стою, а по совести должен сказать, что при старом режиме рабочим во сто раз лучше жилось… Так на другой день его за сокращение штатов и уволили. Хорошо еще, что в тюрьму не угодил. Много там наших гниет – меньшевики, эсеры и так, беспартийные…
 Мы вышли на Суворовский. Мне надо было прямо, на 8-ую Рождественскую, спутнику моему – влево, к Смольному. Он остановился на углу и, протягивая сухую, мускулистую руку, сказал, оглядываясь:
 — А как вы думаете, известно там, как тут над рабочим людом измываются?
 — Где это – там?
 — А в загранице… Рабочим, значит, заграничным – известно это?
 Я пожал плечами.
 — А Бог их знает… Везде, знаете, пропаганда идет.. Думаю, что и там очки втирают здорово.
 Он глубоко вздохнул.
 — Нет, видно, такая уж судьба наша – маяться… Обманули нас, дураков, горы золотые наобещали, а на проверку такое горе для всех вышло, что и сказать никак невозможно. Одно звание, что власть, чтобы она провалилась, проклятая… Прощайте, гражданин… простите за беспокойство, понимаете – не с кем душу отвести… А она горит, во! – как кипит, душа-то!
 Он слегка приподнял шапку с наушниками и свернул за угол…
 Как замерзшие, белые бабочки летели снежинки, безмолвно садились на землю, пухлыми, волнистыми сугробами покрывали длинную улицу.

Жизнь № 112, 18 октября 1922.

                                        БЕЛОЙ  НОЧЬЮ

   Кто из нас начал этот тяжелый, пытающий разговор, я уже не помню.  Может быть, Кирилл, а, может быть, и просто белая, прозрачная ночь, когда как-то сами собой роятся и пенятся белые мысли и боль белая.
   За окном, как живая, в огромной чаше неба плескалась  эта светлая тьма, безлунная и светящаяся. Пели провода жалобно и глухо. Зеленые и оранжевые глаза трамваев, неожиданно загораясь, также быстро потухали за углом, недоуменно суживая мертвые зрачки. Иногда пробегал автомобиль, прыгал по мостовой экипаж, и стекла тихо вздрагивали.
   Было десять часов вечера, но стрелка на стенных, покосившихся часах почему-то приближалась к двенадцати, и это тоже казалось странным. Как будто время, сорвавшись с какого-то непонятного нам уступа, стремительно падало вниз, не считаясь с нашими попытками задержать его, остановить простыми и страшными словами  о недавнем прошлом. Вероятно, оттого так быстро, вырывая из прожитого запекшиеся куски,  говорила Лидия Андреевна о «Гангуте», «Петропавловске», «Страшном»:
—         Стреляли только в спину. И, главное, команды чужого, не своего корабля. Многих офицеров матросы любили, но они все-таки были убиты, так  —  из озорства, из удали. Издевались не только над живыми, но и над мертвыми. Помню расстреляли одного мичмана; жена принесла труп мужа в больницу, смыла кровь, одела для похорон, а на следующее утро труп стоял в углу, совершенно голый, с папиросой в мертвом рту. Опять мичман был одет  и положен в гроб и опять таже история – труп в углу, а лежавший в той же больнице пьяный матрос сказал с хохотом несчастной женщине: долго мы перед вами вытягивались,  пускай теперь он постоит, а мы полежим.
   Люся закрыла глаза, и луч набежавшего трамвая скользнул по дрожащим векам, зелеными брызгами рассыпался  по платью, скатерти, брызнул на пол и погас. Опять заструилась туманная рябь ночи.
—         Ужасны должны быть мысли перед смертью, за час, за минуту до расстрела, — сказал
      Кирилл и улыбнулся. Улыбался он всегда и эта широкая, ребячья улыбка как-то
      особенно резко оттеняла жуть его слов.
—         Было это на Гороховой, привели меня в камеру номер девяносто шесть. А там на столе –  кусок хлеба и чай, совсем еще теплый, дым от папиросы еще не улетучился. Я не один в камере, у меня компаньон? – спросил я у стражи, но мне ответили: «Только что расстреляли». Никто из нас, живых, не может себе этого представить: пьешь чай, куришь, и вдруг: такой-то, без вещей, вниз! А внизу – шум грузовика. Ведь, как ни тяжело жить, а жить всегда хочется.
   Он помолчал и с той же несуразной улыбкой прибавил:
—         Всем жить хотелось. Все лестницы всегда были залиты кровью. Это кололи штыками и били нагайками по лицу тех, кто не хотел сходить вниз, в подвал, добровольно.
   Пальцы Гули, оттененные темным рукавом и потому казавшиеся отрубленными ( в эту ночь все было окрашено диким ужасом прошлого) —  медленно сжались; она посмотрела в угол, где, прильнув к спинке дивана, голова Люси, тоже какая-то неживая, сползла вниз, к  пестрой подушке; обе наклонились над столом, над чашками  остывавшего кофе. Им, молодым, непривыкшим к сломившему нас гнету, неприученным к крови, лившейся изо дня в день, из ночи в ночь, — подумалось мне, — не понятно, почему мы говорим об этом так размеренно – спокойно и тихо, а не кричим, не бьемся в судороге вопля.
—         Когда нашу местность освободила добровольческая армия,  — сказал я, — я вместе с другими, вместе со всем городом раскапывал общие могилы расстрелянных, утопленных и задушенных большевиками. Фотографировал трупы, составлял описи. Были лица с прокушенными губами, с глазами, вылезшими из орбит,  — это бросали в ямы живых; у всех руки были скручены проволкой. У многих под ногтями оказались иголки, содрана кожа с рук, на плечах вырезаны погоны, на лбу —  пятиугольная звезда. Буквально все женщины, не исключая девочек, детей офицеров, купцов или священников, изнасилованы, со следами мерзких издевательств на теле…. Один труп был найден с перебитыми коленями, другой с вилкой во рту, проколотой до затылка,  третий с отпиленной головой. Это нельзя рассказать. Это надо было видеть. Я месяц не спал после этого, все мерещились выдавленные глаза, отрезанные уши и носы, эта неподдающаяся никакому описанию судорога нечеловеческой боли на перекошенных от ужаса лицах.
  Снова проплыл трамвай, сверкнув круглым глазом. Кирилл, с той же улыбкой, сказал что-то. Кажется о том, что когда Лацис расстреливал на Дону  пленных, его сын, восьмилетний мальчик,  просил у отца револьвер, говоря – папа, дай я раз. Густым потоком вливалась в комнату белая ночь. Негромко шурша, колыхался маятник испорченных часов, пробегающих два часа в час.
   Мимо занавешенного окна  неторопливо прошел кто-то в котелке, с дымящейся сигарой в отвисшем углу брезгливо сложенных губ. Захотелось вдруг выйти на улицу, в светящуюся муть ночи, догнать его и сказать:
—         Ты знаешь, в Симферополе чекист Ашикин выстраивал голых, связанных цепей людей, и мчась во весь опор на лошади, рубил им головы. А в Киеве  чекистка Роза  тушила папиросы, втыкая их в глаза заложников. А в Полтаве чекист по прозванию «Гришка-проститутка», раздев арестованных и выгнав их в сад перед своим домом, спускал на них рассвирепевших  от голода собак. А в Мелитополе чекист Переплетчиков  сажал на кол священников. А на Чонгарском мосту  чекисты штаба тринадцатой армии сталкивали пленных в воду и расстреливали как дичь. А в Екатеринославе….
  Господин в котелке посмотрел на меня с изумлением и процедил бы  сквозь золотые зубы:
—         Вы с ума сошли, что пристаете  на улице к незнакомым людям?
—         Нет, это ты с ума сошел, это ты. Я понимаю, червонцы, бриллианты, меха кровью не пахнут, вот ты и торгуешь с ними, конференции созываешь, признаешь их. Да, я понимаю. Но вот представь себе:  твоего сына, брата, отца обливают кипящей смолой, как было в Ялте. А ты, может, эту самую смолу у них покупаешь.  Ты вслушайся, вникни: твою жену, невесту двадцать-тридцать  матросов до полусмерти замучили и ее же потом заставили тебе могилу рыть, а у тебя челюсти сворочены прикладами и язык вырезан, как было в Севастополе.  Ты читал и не верил, а я вот именем Бога живого клянусь, что все это было. И сорванная человеческая кожа,  и бочка с набитыми внутри гвоздями, куда бросали людей, и детей – может быть, твоих детей – и катали бочку по тюремному двору, и большие хлебы для арестованных, наполненные – так, ради потехи —  человеческими испражнениями, и нагайки с железными наконечниками. А ты, может, это железо у них покупаешь. Ты не думай, я ничего от тебя не жду. Не придешь ты на помощь  нам, помню я вашу помощь. Бог с вами со всеми, все продающими и все покупающими. Но вот, торгуя нашей кровью, как бы вы не утонули в своей. Или, думаешь, они пощадят вас, когда и твою страну и все страны завлекут в свой застенок? Думаешь, не будут смазывать сапоги твоим жиром, как смазывали в Харькове, не воткнут тебе в горло, вместо сигары, вилку как в Полтавской губерни, не закопают  живым, как в окрестностях Симферополя, на даче Крымтаева?
  Господин в котелке, иронически слушая меня, довел бы меня до ближайшего полицейского поста и сказал бы:
—         Отвезите, пожалуйста, этого странного русского в больницу для умалишенных. Он, вероятно, начитался каких-то бредней и вот с ума сошел, все ужасы всякие выдумывает…
   Прогудел автомобиль и смолк за углом. То подымая, то опуская невидимые крылья, кружилась белая ночь.  В залитой зелено-лиловым светом комнате  безропотно плыли чьи-то слова о том, как сбрасывали в море людей, а когда они цеплялись руками за борт, рубили им пальцы.
   Часы стали. На половине первого. Будто не выдержало время русской боли, безумия русского и остановилось в эту призрачную ночь, чтобы запомнить навсегда, затвердить наизусть, записать где-то высоко над нами всю нашу бесконечную муку.

                                                                                                                                         Иван Савин
Новые русские вести (Гельсингфорс)  №147, 18 июня 1924г.